Неточные совпадения
В одиночестве потом передумывая этот взгляд, который выражал право на
свободу, она
пришла, как и всегда, к одному — к сознанию своего унижения.
Придет ли час моей
свободы?
Пора, пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на
свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy лондонский одет —
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.
Я
пришел к себе на квартиру и нашел Савельича, горюющего по моем отсутствии. Весть о
свободе моей обрадовала его несказанно. «Слава тебе, владыко! — сказал он перекрестившись. — Чем свет оставим крепость и пойдем куда глаза глядят. Я тебе кое-что заготовил; покушай-ка, батюшка, да и почивай себе до утра, как у Христа за пазушкой».
И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не
приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что
пришел разрушить их, и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он
пришел выпустить плененных на
свободу.
Тут мы
приходим к новому определению
свободы,
свободы реальной.
«Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты
пришел? — спрашивает его мой старик и сам отвечает ему за него, — нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у людей
свободы, за которую ты так стоял, когда был на земле.
И Чудо совершилось:
пришла смерть и возвестила им
свободу.
В свою очередь, она
придет и к нему, верующему сыну веровавших отцов, и, свободному, даст крылья, чтобы лететь в царство
свободы, навстречу свободным отцам…
Я
пришел к неизбежности допустить существование несотворенной
свободы, что, в сущности, означает признание тайны, не допускающей рационализации, и описание духовного пути к этой тайне.
Я окончательно
пришел к осознанию той истины, что дух есть
свобода и революция, материя же есть необходимость и реакция, и она сообщает реакционный характер самим революциям.
Основная метафизическая идея, к которой я
пришел в результате своего философского пути и духовного опыта, на котором был основан этот путь, это идея примата
свободы над бытием.
Для описания своего духовного пути я должен все время настаивать на том, что я изошел в своей религиозной жизни из
свободы и
пришел к
свободе.
Но Царство Божье
придет и от человеческой
свободы, от творческой активности человека.
Когда я
пришел к своей окончательной философии, для меня приобрели особенное значение идеи несотворенной
свободы и объективации.
Экзамены кончены. Предстоит два месяца
свободы и поездка в Гарный Луг. Мать с сестрами и старший брат поедут через несколько дней на наемных лошадях, а за нами тремя
пришлют «тройку» из Гарного Луга. Мы нетерпеливо ждем.
Возможны три решения вопроса о мировой гармонии, о рае, об окончательном торжестве добра: 1) гармония, рай, жизнь в добре без
свободы избрания, без мировой трагедии, без страданий, но и без творческого труда; 2) гармония, рай, жизнь в добре на вершине земной истории, купленная ценой неисчислимых страданий и слез всех, обреченных на смерть, человеческих поколений, превращенных в средство для грядущих счастливцев; 3) гармония, рай, жизнь в добре, к которым
придет человек через
свободу и страдание в плане, в который войдут все когда-либо жившие и страдавшие, т. е. в Царстве Божием.
Пришла весть о твоей
свободе, и ты все бросил, все забыл, ты побежал, как мальчик за бабочкой…» Образ Лизы беспрестанно представлялся ему посреди его размышлений; он с усилием изгонял его, как и другой неотвязный образ, другие невозмутимо-лукавые, красивые и ненавистные черты.
Мать ни за что не хотела стеснить его
свободу; он жил в особом флигеле, с приставленным к нему слугою, ходил гулять по полям и лесам и
приходил в дом, где жила Марья Михайловна, во всякое время, когда ему было угодно, даже ночью.
Сад с яблоками, которых мне и есть не давали, меня не привлекал; ни уженья, ни ястребов, ни голубей, ни
свободы везде ходить, везде гулять и все говорить, что захочется; вдобавок ко всему, я очень знал, что мать не будет заниматься и разговаривать со мною так, как в Багрове, потому что ей будет некогда, потому что она или будет сидеть в гостиной, на балконе, или будет гулять в саду с бабушкой и гостями, или к ней станут
приходить гости; слово «гости» начинало делаться мне противным…
— Насмотрелся-таки я на ихнюю
свободу, и в ресторанах побывал, и в театрах везде был, даже в палату депутатов однажды пробрался — никакой
свободы нет! В ресторан коли ты до пяти часов
пришел, ни за что тебе обедать не подадут! после восьми — тоже! Обедай между пятью и восемью! В театр взял билет — так уж не прогневайся! ни шевельнуться, ни ноги протянуть — сиди, как приговоренный! Во время представления — жара, в антрактах — сквозной ветер.
Свобода!
Теперь, когда у Ромашова оставалось больше
свободы и уединения, все чаще и чаще
приходили ему в голову непривычные, странные и сложные мысли, вроде тех, которые так потрясли его месяц тому назад, в день его ареста. Случалось это обыкновенно после службы, в сумерки, когда он тихо бродил в саду под густыми засыпающими деревьями и, одинокий, тоскующий, прислушивался к гудению вечерних жуков и глядел на спокойное розовое темнеющее небо.
Наконец шестилетний срок обязательной службы истек и Валерушка поспешил воспользоваться
свободою. За два месяца перед окончанием срока он уже взял отпуск и собрался в"свое место", с тем чтобы оттуда
прислать просьбу об отставке. В то время ему минуло двадцать семь лет.
Вы подъезжаете с наукой, а всякому думается, что вы затем
пришли, чтоб науку прекратить; вы указываете на ваши свободные учреждения, а всякий убежден, что при одном вашем появлении должна умереть всякая мысль о
свободе.
Из ресторана я
пришел в номер, купив по пути пачку бумаги. Я решил прожить два дня здесь, на
свободе привести в порядок мои три сплошь исписанные записные книжки, чтобы привезти в Москву готовые статьи, и засел за работу.
Он явился в госпиталь избитый до полусмерти; я еще никогда не видал таких язв; но он
пришел с радостью в сердце, с надеждой, что останется жив, что слухи были ложные, что его вот выпустили же теперь из-под палок, так что теперь, после долгого содержания под судом, ему уже начинали мечтаться дорога, побег,
свобода, поля и леса…
Сын Вильяма Ллойда Гаррисона, знаменитого борца за
свободу негров, писал мне, что, прочтя мою книгу, в которой он нашел мысли, сходные с теми, которые были выражены его отцом в 1838 году, он, полагая, что мне будет интересно узнать это,
присылает мне составленную его отцом почти 50 лет тому назад декларацию или провозглашение непротивления — «Non-resistance».
Дергальский отставлен и сидит в остроге за возмущение мещан против полицейского десятского, а пристав Васильев выпущен на
свободу, питается акридами и медом, поднимался вместе с прокурором на небо по лестнице, которую видел во сне Иаков, и держал там дебаты о беззаконности наказаний, в чем и духи и прокурор
пришли к полному соглашению; но как господину прокурору нужно получать жалованье, которое ему дается за обвинения, то он уверен, что о невменяемости с ним говорили или «легкие», или «шаловливые» духи, которых мнение не авторитетно, и потому он спокойно продолжает брать казенное жалованье, говорить о возмутительности вечных наказаний за гробом и подводить людей под возможно тяжкую кару на земле.
О нет, Аллочка, так нельзя, милая! Я к вам добром, а вы мне отвечаете холодом. Это не годится. И дело не в пятистах рублях. Мало ли кто кому должен. Дело в тоне. Вот если бы вы
пришли ко мне, сказали бы просто и дружелюбно: Зоя, дела мои паршивы, мы бы вместе подумали, как выпутаться из них… Но вы вошли ко мне как статуя
свободы. Я, мол, светская дама, а ты Зоя-коммерсантка, портниха. Ну, а если так, я плачу тем же.
Короче, едва успели обе силы встретиться, как тотчас же встали на дыбы. Стоят друг против друга на дыбах — и шабаш. Да и нельзя не стоять. Потому что, ежели земство уступит — конец луженью
придет, а ведь это заря наших будущих гражданских
свобод. Если же Сквозник-Дмухановский уступит — начнется потрясение основ и колебание авторитетов. Того гляди, общество погибнет.
И заметьте, милая тетенька, что в числе слушателей, внимавших этому новому оракулу, было значительное число травленых администраторов, которые в свое время негодовали и приносили жалобы на вмешательство печати, а теперь, глядя на Ноздрева,
приходили от нее в восхищение и вместе с редактором"Помой"требовали для слова самой широкой
свободы.
— Вы мне говорите, чтобы я утешилась, — начала она, и глаза ее заблестели сквозь слезы, — я не о том плачу, о чем вы думаете… Мне не то больно: мне больно то, что я в вас обманулась… Как! я
прихожу к вам за советом, и в какую минуту, и первое ваше слово: покориться… Покориться! Так вот как вы применяете на деле ваши толкования о
свободе, о жертвах, которые…
Теперь же, когда вместе со смертью
пришла свобода от уз, — с горькой и пламенной страстностью отдался он грезам, в самой безнадежности любви черпая для нее нужное и последнее оправдание.
Это известие заставило воеводу задуматься. Дал он маху — девка обошла, а теперь Арефа будет ходить по городу да бахвалиться. Нет, нехорошо. Когда
пришло время спуститься вниз, для допроса с пристрастием, воевода только махнул рукой и уехал домой. Он вспомнил нехороший сон, который видел ночью. Будто сидит он на берегу, а вода так и подступает; он бежать, а вода за ним. Вышибло из памяти этот сон, а то не видать бы Арефе
свободы, как своих ушей.
Какими тайными путями
пришел он от чувства гордой и безграничной
свободы к этой нежной и страстной жалости? Он не знал и не думал об этом. И жалел ли он их, своих милых товарищей, или что-то другое, еще более высокое и страстное таили в себе его слезы, — не знало и этого его вдруг воскресшее, зазеленевшее сердце. Плакал и шептал...
И ничего и очень много — как посмотреть! И пятнадцать лет тому назад и как-будто только вчера — тоже как посмотреть. Тысяча лет яко день един — для таких проказ, пожалуй, и давности не полагается. «
Свобода»! — право, даже смешно! Как это язык у меня повернулся? как он не отсох! А главное, как мне не
пришло в голову заменить «
свободу» улучшением быта? А теперь расплачивайся!
Ему показалось, что она, и одна она, простит его, и он не ошибся. Ее одно имя
пришло ему на память, когда позвякивающие за дверью цепи заставляли просить и молить о продлении последней минуты
свободы, и к дикому вепрю сходила благодать утешения, что у него есть жена, есть чистое существо, во имя которой он может просить себе снисхождения.
«Я знаю, где вы. Там вы, с вашим любовником, конечно, счастливее, чем были с вашим мужем. Участь ваша решена: я вас не стесняю более, предоставляю вам полную
свободу; вы можете оставаться там сегодня, завтра и всю жизнь. Через час я
пришлю к вам ваши вещи. Я не хочу вас ни укорять, ни преследовать; может быть, я сам виноват, что осмелился искать вашей руки, и не знаю, по каким причинам, против вашего желания, получил ее».
Не только Новиков, в 1769 и 1772 годах, но даже писатели после 1783 года, то есть после закрепления малороссийских крестьян, поддавались первой вести о
свободе и
приходили в неописанный восторг.
Положим, что мы рассуждаем с вами, например, при начале итальянской войны; вы
приходите в неописанный восторг от статей, в которых доказывается, что наконец
пришла пора
свободы Италии и что австрийское иго нестерпимо и т. п., а мы спокойно замечаем вам, что ведь это, однако, ничего не значит, что надежды восхваляемых вами статей неосновательны, что союзом с Францией Италия теперь не приобретет себе истинной
свободы.
— Чего? — грозно повторял боец и вдруг, просияв радостью, обнимал вопрошавшего крепкими руками. — Милый, али нехорошо, а? На дыбы встают люди — верно?
Пришел день! Слышал —
свобода? Хочу — живу, хочу — нет, а?
Вера (быстро, требовательно). Вы — героический характер, вы должны! Я уже составила план… Вы меня спрячете где-нибудь, потом
придёте сюда и скажете им горячую речь… скажете, что они не имеют права распоряжаться судьбою девушки и что вы не позволите насиловать её сердца. Вы не любите меня, но готовы отдать жизнь за мою
свободу. Вы скажите им всё, что нужно, уж там догадаетесь — что! Они тогда заплачут, а вы будете моим другом на всю жизнь, поняли?
Она боялась трех свечей, тринадцатого числа,
приходила в ужас от сглаза и дурных снов, о свободной любви и вообще
свободе толковала, как старая богомолка, уверяла, что Болеслав Маркович лучше Тургенева.
Г-жа Мендель вошла в комнату на цыпочках, и мне казалось, что она озабочена и испугана. Я успел только поздороваться с Симхой, как
пришел доктор. Это был маленький человечек в золотых очках, с подпрыгивающей, будто танцующей походкой. Он спросил о здоровьи развязно, с той деланной
свободой, какой доктора стараются внести в комнату больного уверенность и бодрость. Но маленькие глазки за золотыми очками бегали вопросительно и тревожно… Вообще в доме Менделей чувствовалась тревога и напряжение…
Царствуй с мудростию и славою, залечи глубокие язвы России, сделай подданных своих и наших братии счастливыми — и если когда-нибудь соединенные твои княжества превзойдут славою Новгород, если мы позавидуем благоденствию твоего народа, если всевышний накажет нас раздорами, бедствиями, унижением, тогда — клянемся именем отечества и
свободы! — тогда приидем не в столицу польскую, но в царственный град Москву, как некогда древние новогородцы
пришли к храброму Рюрику; и скажем — не Казимиру, но тебе: «Владей нами!
Благодари меня, о женский пол!
Я — Демосфен твой: за твою
свободуЯ рад шуметь; я непомерно зол
На всю, на всю рогатую породу!
Кто власть им дал?.. Восстаньте, — час
пришел!
Конец всему есть! Беззаботно, явно
Идите вслед за Марьей Николавной!
Понять меня, я знаю, вам легко,
Ведь в ваших жилах — кровь, не молоко,
И вы краснеть умеете уж кстати
От взоров и намеков нашей братьи.
Елена. Но послушайте… у меня дурной характер: я капризна, иногда просто зла и никому и ничего не уступаю, если вздумают меня стеснять. И мало ли какие мне могут
прийти фантазии: вдруг мне все надоест… я захочу себе
свободы… полной
свободы…
Я вам прямо скажу, все эти господа камердинеры, дворецкие, они с малых лет живут на
свободе, в городе, а город — баловник для людей; в деревне чего бы и в голову не
пришло, а тут как раз научат.
Города и села лежали в пепле, жители ни на один час не могли быть уверенными в прочности и безопасности всего, чем они владели: каждый день мог
прийти дикий татарин и отнять у них все, разорить все, лишить их и
свободы и жизни.
— То, что я видел сейчас, хуже всякой простуды… Глаза эти, бледность… а! К неудавшейся любви, к неудавшейся попытке насолить вам прибавилось еще неудавшееся самоубийство… Большее несчастье и вообразить себе трудно!.. Дорогой мой, если у вас есть хотя капля сострадания, если… если бы вы ее увидели… ну, отчего бы вам не
прийти к ней? Вы любили ее! Если уже не любите, то отчего бы и не пожертвовать ей своей
свободой? Жизнь человеческая дорога, и за нее можно отдать… всё! Спасите жизнь!